«Город 812» продолжает публикацию материалов, посвященных необходимости создания на территории Охтинского мыса археологического музея. Охтинский мыс – археологический концентрат сложной и богатой истории приневских земель, которые были объектом ожесточенной борьбы новгородцев, шведов, немцев, московитов и исконных жителей Приневья – финно-угров.
Адриан Селин, доктор исторических наук, профессор НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге рассказал о том, какой на самом деле была судьба этих территорий и почему создание музеев – насущный вопрос улучшения городской среды.
— Археолог Петр Сорокин рассказал «Городу» о сохраняющейся угрозе застройки «Газпромом» Охтинского мыса. На ваш взгляд, нужна Петербургу музеефикация памяти об Охтинском мысе?
— Если мы будем говорить о тех эпохах, которые исследует Петр Егорович Сорокин – за исключением неолитических слоев, которые я не готов комментировать, – то древности XIII-XVIII веков, будучи археологическими источниками, безусловно, выступают также в качестве источников исторических. И если для обывателя археология – это в большей степени рассказ о чем-то уникальном и феноменальном, то для профессионального ученого археология – это наука о типичном. Именно поэтому толкование древностей в устье Охты как феноменальных и разговоры о «Петербургской Трое» у трезвомыслящих ученых вызывают порой даже некоторое раздражение и воспринимаются, скорее, как инструмент пиара.
На мой взгляд, гораздо важнее в данном случае понимать другое. А именно, то, что новых письменных данных, летописей по истории Средневековой Руси и Восточной Балтики нет и открыто никогда не будет – и в этом смысле мы должны испытывать некоторый источниковедческий пессимизм. В то же время фиксация археологами в устье Охты нескольких крепостей служит неопровержимым, и притом совершенно новым источником информации о прошлом. И если тексты могут быть по-разному интерпретируемы, то археологические объекты – гораздо более, если так можно сказать, объективны и неизменны.
Если говорить конкретно о городе Ниене и крепости Ниеншанц, то, с одной стороны, история их развития в XVII веке в целом давно изучена, и довольно подробно. Но археологические данные позволяют нам говорить о тех этапах роста города Ниена, которые неочевидны из письменных источников.
— Так о чем «типичном» могут поведать находки на Охтинском мысу?
— Еще в XVIII веке основоположник археологии и истории искусств Иоганн Винкельман так охарактеризовал научное знание в этой области – «кто видел одно, ничего не видел, кто видел много, видел одно». И в этом смысле данные, полученные археологами на Охтинском мысу, неопровержимо свидетельствуют, прежде всего, о том, что в ходе борьбы за Восточную Балтику между разными силами устье Охты неоднократно избиралось для строительства укреплений. Это, конечно, очевидно, даже банально. Но далее мы можем делать выводы о развитии фортификационной мысли, об усилиях шведов по строительству Ландскроны в злосчастную осень-зиму 1300-1301 (крепость просуществовала год и была взята и разрушена новгородцами – Е.В.), о том, как вообще в то время строили крепости в Европе – и это уже историческая информация. Вообще, любое археологическое знание интересно именно в историческом контексте.
— А какой исторический контекст окружает остатки обнаруженных на Охте крепостей?
— Еще до Столбовского мира (мирный договор, положивший конец русско-шведской войне 1610-1617 гг., по которому вся Нева с Орешком и Ореховецким уездом, Ивангород, Копорье, Ям и Корела отошли Швеции – Е.В.), в эпоху раннего Нового времени в восточной Балтике начинает формироваться многокультурный и многоконфессиональный феномен. Позднее он станет Ингерманландией.
— Почему именно здесь столь плотно смешались народы и конфессии?
— С одной стороны, православное население этого региона было не слишком многочисленным. С другой же стороны, начиная с XVII века, шведы и немцы стали появляться и в Ивангороде, и в Яме. Да и в предшествующий период для Новгорода и Пскова иноземцы были обыденным явлением. Их было довольно много, но никакого неприятия или ксенофобии новгородцы не проявляли, лишь посмеивались над представителями чужеродных культур. Так, согласно одному любопытному документу, в 1630 году будущий русский генерал шотландского происхождения Александр Лесли, направляясь в Москву, остановился в монастыре под Новгородом. Местный монах, в памяти которого сохранились воспоминания о недавней войне со Швецией, принял его за шведа и обозвал «жабоедом» – несмотря на то, что, согласно привычным представлениям, такая характеристика скорее подошла бы французу…
А вообще, несмотря на недавнюю войну и проведенные границы, съездить в Ливонию, в Эстляндию в XVII веке для новгородского мужика было делом совершенно будничным.
— Как для нас сегодня – съездить в Финляндию?
— Можно сказать и так, хотя сегодня чисто формальных трудностей все же больше. Ингерманландия была пограничным пространством, где люди (оставшиеся после присоединения к Швеции либо приехавшие из внутренних районов Швеции) были обречены на трансграничный диалог с русскими уездами и пытались, таким образом, после Столбовского мира освоиться в рамках стремительно выросшего шведского великодержавия.
— Была ли утрата этих земель в 1617 году действительно такой травматичной для Московского государства, как это описано в учебниках?
— Разумеется, нет. Закрепившиеся в школьном нарративе слова о том, что москвичи остались за глухими болотами и лесами и теперь не пройдут на Балтику, впервые прозвучали в Швеции и принадлежат Густаву II Адольфу (король Швеции в 1611-1632 гг. – Е.В.). В самой же Москве никакого представления о необходимом выходе к морю вплоть до середины XVII века не было. Вообще, лишь в Европе, притом только с колумбова времени, возникло убеждение, что великая держава обязательно должна иметь выход к морю. Для Москвы Столбовский мир означал утрату конкретных городов и – что гораздо более важно – православного населения. Это был первый подобный прецедент в московской политической практике: когда по Деулинскому перемирию Россия согласилась с сохранением Смоленска за Речью Посполитой, православному населению было предписано покинуть город и сельские территории. Столбовский же мир прописал сохранение сельского населения на месте. Именно это и травмировало Москву, считавшую себя единственным истинно христианским государством, всемирным центром православия.
— А как относились шведы к завоеванной территории и ее жителям?
— Позиция шведов по отношению к восточной Балтике развивалась во времени. Густаву II Адольфу тот же Ниен еще представлялся дальней колонией. При Густаве Адольфе Швеция представляла собой композитное государство, состоящее из разнообразных частей с неустоявшимися границами. Однако для Карла XI (король Швеции в 1660-1697 гг. – Е.В.) это была уже территория государства, стремящегося к гомогенности. Два показательных примера. С одной стороны, Юхан Габриэль Спарвенфельд, деятель раннего шведского Просвещения, прочел надгробную речь Карлу XI на русском языке, чтобы показать, что и православные подданные в империи есть. С другой, обскурант Юхан Гезелиус Младший в насильственном прозелитизме (вовлечении православного населения в протестантизм) видел свою основную задачу. Будучи назначенным пробстом в Ивангород, он с воодушевлением обращал еретиков в лютеранскую веру целыми деревнями. Жестокая бессмысленная деятельность, которая, как любая ксенофобия, окончилась ничем…
— Какова была судьба непосредственно Охтинского мыса в шведскую эпоху?
— В 1632 года Густав II Адольф даровал Ниену городские права и ряд привилегий, в 1638-42 годах королева Кристина расширила эти привилегии и пожаловала Ниену полный пакет городских прав. Ниен, который рос и развивался на протяжении всего XVII века, иногда (в первой половине) набирая обороты, иногда (как в 90-е годы) начиная разваливаться. Жители этого города, к слову, никогда не жили так благолепно, как на картинах Эда Якушина, но пусть эти картины будут символизировать сегодня Ниен как своеобразное утраченное и не реализованные прошлое Невской дельты. На мой взгляд, они несут светлый образ прошлого, гораздо более важный для петербургской идентичности, чем то, что творится на Бассейной, 32 (исторический парк «Россия – моя история» — Е.В.), где, кстати, Ниеншанц упомянут, но нет ни слова про Ландскрону. Хотя на самом деле наиболее «взрывным» итогом раскопок и перспективы создания на Охтинском мысу археологического музея является как раз то, что мы сможем побывать в крепости рубежа XIII/XIV веков и увидеть чудом сохранившиеся укрепления! А не просто будем знать про Ландскрону из скудных письменных источников.
— Ландскрона в 1300-м тоже претендовала на то, чтобы стать дальним рубежом Шведского государства?
— Нет, XIII-XIV век для этой территории – совсем другая эпоха. В то время не существовало государств в привычном смысле слова, как не существовало и их границ. Спор тогда шел гораздо более примитивный, в первую очередь, нацеленный на фискально-торговое господство, которое обеспечивалось грубой военной силой. Хотя самомотивация у шведов была при этом вполне себе религиозной – мотива наживы было недостаточно, следовало еще уверить себя в том, что ты при этом борешься за правое дело. События, связанные с попыткой строительства крепости в устье Невы, вписываются в контекст распространения политической власти шведских королей (но не границ Швеции в привычном современном их понимании) сначала на восточную Ботнию, а потом и на Карельский перешеек со строительством Выборга.
Взятие Ландскроны новгородцами в 1301-м ничего не «подытожило», как и изгнание шведов с Невы чуть ранее, в 1240 году. Борьба за фискально-торговый контроль над Невским краем с переменным успехом продолжалась между Новгородом и Швецией и в дальнейшем. Однако сегодня видение этих событий очень сильно подвержено нашему представлению о том, как прошли границы государств в Европе в XIX веке. И потому порой озвучиваются суждения, вроде «мы победили шведов на Неве и немцев на Чудском озере». Но хочется спросить — а кто вообще такие «мы»? Новгородцы? Но ведь их во второй половине XV века точно так же «победили», а затем фактически уничтожили как отдельный гражданский этнос московиты.
Схожим образом снижая уровень спекулятивного патриотического воодушевления, стоит отметить, что новгородцы за всю свою историю ни одной каменной крепости взять не смогли. И если бы шведы в 1300-м успели достроить и укрепить Ландскрону, судьбы этой территории были бы, вероятно, другими, хотя подобная «альтернативная» постановка вопроса и не очень подходит для строгой исторической науки…
Как бы то ни было, Ландскрона – это дальний темный угол той Европы, в которой еще существовали в ту пору языческие народы (например, Литва) и для которой пространство к востоку от Одера было пространством непознанным и непонятным. «Куда-то туда» (хотя и гораздо дальше) ездил Марко Поло. И «примерно туда же» шведы отправились возводить Ландскрону. Но для нас – и историков, и граждан в целом – сегодня этот археологический объект, по сути, подарок. Ибо воскрешает яркие образы далекого прошлого не на бумаге, а в реальности…
— Эксперты, готовые дать добро на застройку Охтинского мыса, излагают такой тезис: мол, каждый второй дом в Петербурге построен на месте каких-либо старинных объектов и что это не повод запрещать возведение новых зданий в таких зонах…
— Применять такую логику ни в коем случае нельзя. Полагаясь на подобные суждения, можно ведь двинуться еще дальше и начать говорить о том, что, например, и Рим – место историческое, но это не должно препятствовать его развитию и высотной застройке центра города. Если эксперты так говорят, то это эксперты, и я готов сказать им это в лицо, неоправданно считающие себя таковыми.
Любой памятник уникален. Если его разрушить, мы потеряем историю. В этом смысле принципиальная позиция любого эксперта, связанного с вопросами культурно-исторического наследия, должна быть именно такой: «В историческом месте все ценно и ничто не может быть разрушено!» Жизнь в центре Петербурга, Рима, Стокгольма — это обременение. Живите в Мурино! Стройте небоскребы, офисы там, где это действительно необходимо и актуально, а центр оставьте в покое.
Подобные дискуссии, кстати, ведутся во всем мире – в Ирландии, например, древний Дублин спасен в 1968 году студенческим движением за защиту культурного наследия. Очень похоже на то, что было в 2006-2007 годах в связи с Охтинским мысом и планами возведения там «Газоскреба»…
— Почему за 10 лет интерес горожан к Охтинскому мысу так заметно истощился?
— Я скажу политически острую вещь: потому что, по сравнению с 2006-2007 гг., сильно изменилось общество. Изменилось в сторону инерции и запуганности – сказались события 2011-2012 годов и все последующие, разумеется.
— Можно ли говорить о том, что, в силу пропагандистского воздействия на историю, шведское влияние умышленно замалчивается и, как следствие, ценность допетровских сооружений не представляется горожанам особенно высокой?
— Дело не столько в конкретном замалчивании, сколько в том, что вся история в том виде, в каком она сегодня подается обществу, в том числе история школьная, — ужасна. К этому добавляется то, что допетербургская эпоха на Восточной Балтике в нее вообще не включена. На мой взгляд, катастрофа школьного исторического образования связана с неумелым закрыванием дыр при переформатировании того исторического канона, который создавался еще 130-140 лет назад и который почти весь был построен на мифе о «величии Петра», явившегося своего рода демиургом всего того, что существует на этих древних землях. Поэтому и сегодня про Петра Первого мы все знаем и помним очень хорошо, а про фактического основателя Ниена Якоба Делагарди – очень смутно.
— Но корни Петербурга все же следует искать в XVII веке?
— Когда Даниил Коцюбинский предлагает 1611 год считать годом основания города на Неве, он, конечно, верен себе. Моя позиция все же такова, что город под названием Санкт-Петербург возник 16 (27) мая 1703 года. Однако говорить об основании Петербурга, не говоря о прошлом восточной Балтики – неправильно. «Петербург до Петербурга» – это интересная тема, и рассказывать о ней можно интересно, затрагивая и крестовые походы, и Ландскрону, и эпоху викингов. И здесь роль музея на Охтинском мысу была бы попросту неоценимой.
Любопытная история – в 1616 году, когда в московском Посольском приказе группу новгородцев допрашивали о Приневских землях, они дали довольно хорошую характеристику Ижоре, Орешку, Ивангороду, Копорью. А про устье Невы сказали крайне интересную вещь: «Ивангород уездом мал, но торгом силен; но только поставь город в Невском устье и Ивангородскому торгу не быть». Это значит, что уже в начале XVII века обыватель, ничего толком не знавший про Ниеншанц (крепость была основана всего за пять лет до того), представлял себе, что именно там нужно строить город.
Да, Петербургу в 2003 году было 300 лет, но история Восточной Балтики начинается гораздо раньше.
— С этой точки зрения создание музея на Охте пришлось бы очень кстати?
— Это было бы здорово. Для жителей, гостей города погулять по настоящим укреплениям Ниеншанца и Ландскроны было бы гораздо интереснее, чем изучать, например, реконструкции того же XVII века в Невском лесопарке.
— А как насчет музеефикации других объектов, связанных с памятью о «шведском прошлом», вроде места заключения Столбовского мира? Имеет ли смысл создание музея Якоба Делагарди или хотя бы установка памятника ему?
— К сожалению, мы должны отдавать себе отчет в том, что на подобные музеи пока что просто нет общественного запроса. Я, конечно, считаю, что музейной среды должно быть много, просто потому что я петербуржец и живу в центре города. Мне хочется, чтобы вокруг меня была комфортная среда для жизни, и музеефикация – это часть процесса создания такой среды. Но музеи, как мне кажется, нужно создавать не в рамках историзма, Просвещения, окультуривания, а в рамках урбанизма.
Как сказал бы Дмитрий Сергеевич Лихачев – необходимо соблюдать экологию культуры: если и создавать памятники, делать это нужно аккуратно, во взаимодействии с обществом. Функция историка – говорить на том языке, на котором говорит общество. И здесь самое важное – то, что городу, как я убежден, важно и интересно создание парков и музеев, а не строительство новых жилых домов и офисов в историческом центре.
Екатерина Виноградова
Источник – Город 812