Интервью доктора исторических наук Александра Мусина, данное в преддверии выборов нового директора Институте истории материальной культуры РАН. Директором стал В. А. Лапшин.
– Институт истории материальной культуры РАН – он какое место сейчас занимает в российской археологии?
– Институт как Россия: известное прошлое, кризисное настоящее, непонятное будущее. То немногое, что от него сегодня осталось, – это преимущественно люди, работающие здесь не столько благодаря, сколько вопреки, люди, порядочность которых в академической среде все еще на порядок выше, чем в среднем по стране. Упадок интеллектуальных институций и интеллигентности их руководства в современной России, наверное, основной академический тренд. В археологии это заметнее, потому что наука «материальнее». В условиях чиновной вседозволенности и отсутствия контроля со стороны коллектива единственное, что может противостоять распаду, – это личная сопротивляемость руководителя. Не все это выдержали.
– А в чем конкретно это проявляется?
– Неприемлемо, когда премии становятся средством манипуляции коллективом, сотрудников вынуждают работать над плановой темой за счет зарплаты, а названия их трудов, опубликованных на самостоятельно добытые средства, используются для заключения фиктивных договоров. Недопустимо, когда архив годами закрыт из-за неремонтируемой крыши, в лабораториях нет тепла и воды, а в библиотеке – света.
В результате академическая среда сжалась. Люди нашли себе научные ниши, которые были им по силам и не предполагали новаторских подходов и серьезных расходов. Те, кто рассчитывал на большее, искали финансирование самостоятельно вне институтских стен. Сложилось противоречие между возможностями ученых и результатом деятельности института.
Печально не только это. Известно, что в стране распространился плагиат чиновничьих диссертаций. Однако он стал возможен потому, что резко упал уровень квалификационных работ внутри самого ученого сообщества. Обсуждение диссертаций превратилось в большинстве случаев в их одобрение. Требования к ним оказались занижены, сырые работы протаскивались на защиту под предлогами «войти в положение», «проявить уважение к научному руководителю», «она/он в Москву поедет и там защитится» и т.д.
– Не могу сказать, что ИИМК сейчас на слуху: кроме истории с Охтинским мысом, особо и вспомнить нечего. Это потому, что мало чего интересного делается, или наоборот – много делается, но публика не в курсе?
– Тематика коллег – от палеолита до «Главлита», от каменного века до двадцатого, потому что встречающаяся в верхних слоях материальная культура недавнего прошлого безумно интересна. Такие подробности ни от бабушки не узнаешь, ни в книжках не прочтешь. Если говорить о ближайшей к Петербургу округе, то здесь и раскопки Старой Ладоги, и Выборга, и исследования Новгородской земли. Но география исследований много шире: Северный Кавказ, Тува, Южная Сибирь, Центральная Азия. Во всех случаях исследуемые материалы выводят коллег за границы современной России – поэтому у коллектива есть право считать себя центром мировой археологии.
Здесь, впрочем, правильней было бы говорить о заслугах сотрудников института, а не об институте в целом. А вот сложившаяся за последнее десятилетие скандальная коррупция части археологического сообщества – это, увы, институциональный процесс. И эхо от него громкое. Один из самых печальных эпизодов такого рода – это участие ИИМК в раскопках на Охтинском мысу в 2009–2011 годах. Директор московского института археологии академик Н.А. Макаров подписывает экспертизу о «недостаточной обоснованности» и «практической неосуществимости» сохранения фортификаций Ниеншанца, а экспедиция под руководством Н.Ф. Соловьевой соглашается освободить площадку от археологии под проекты «Газпрома». Особый цинизм ситуации в том, что все происходило на фоне празднования юбилея Императорской археологической комиссии – предшественницы института, созданной в 1859 году, – и разговоров о «славных традициях». Раскрытые бастионы до сих пор не законсервированы и продолжают разрушаться.
Головокружение от длинного рубля подвигло институт создать отдел охранной археологии, что было сделано с многочисленными нарушениями устава. Попытка профсоюза получить объяснения осталась без ответа. В результате отдел стал прибежищем для бывших и нынешних родственников дирекции. Существование хозрасчетных структур в академических учреждениях – отдельная проблема. Деньги, полученные таким образом, расходуются бесконтрольно, и не на научные исследования. Дополнительно это создает диспропорцию зарплат в коллективе, неравные базовые возможности для проведения исследований, а погоня за доходом отрицательно сказывается на научном уровне сотрудников.
– И что доказала история с Охтинским мысом? Что археология – наука ангажированная?
– «Новостроечная археология» в СССР изначальна была частью ГУЛАГа, расчищая место для строительства социализма. После Второй мировой войны она продолжала использовать труд зэков, усилив их военнопленными. Сегодня она превратилась в часть коррумпированного строительного бизнеса с распилами и откатами. Необоснованное завышение смет на исследования – обычная практика – тому свидетельство. Естественно, к руководству этой сферы пришли люди, любящие деньги и умеющие «договариваться», что опустило планку этических и научных требований к археологии.
Возникают своеобразные зоны интересов археологических институтов и их директоров, раскопки на которых организуются не путем честных конкурсов, а частными договоренностями: ты мне дашь в регионе А поработать, а я тебе дам в субъекте Б покопать. Ситуация усугубляется коррупцией экспертов и археологического начальства, торгующих правом заметить или не заметить археологические памятники на месте будущего строительства.
Сегодня выходом из ситуации было бы отделение «зарабатывающих» раскопок от академической науки, изучающей фундаментальные проблемы на постоянной основе.
– И как это сделать?
– Для работ на новостройках существует множество организационных форм: частных, муниципальных, государственных. Главное здесь – отсутствие монополии и независимый контроль над качеством раскопок, в котором должны участвовать академические институты. Сегодня он существует в карикатурном виде. Разрешения на раскопки – Открытые листы – выдает Министерство культуры. Московский институт археологии – и только он – вроде бы участвует в проверке отчетов о раскопках. Но он же – активный игрок на рынке хозрасчетной археологии. Налицо конфликт интересов, который уже сформировал коррупционные схемы. Во имя «высших соображений» одобрение получают отчеты о работах, откровенно имитирующих археологические исследования, тогда как грамотные раскопки «конкурентов» могут вызвать обратную реакцию.
Добавим, что когда-то археологическое сообщество само активно способствовало сложению этой печальной ситуации, соглашаясь копать на условиях заказчика и в кратчайшие сроки. Лишь бы платили. Это породило уверенность, что «охранные раскопки» подчиняются каким-то особым правилам, а исследователь ставит перед собой ограниченные научные задачи. Так вот, различие между фундаментальными и прикладными раскопками должно быть уничтожено. Бизнес должен приспособиться к решению проблем российской истории и культуры, а не отечественная наука – к обслуживанию экономики. Строительство в охранной археологической зоне – это всегда риски.
– Какого директора хотело бы видеть во главе института РАН или ФАНО – Федеральное агентство научных организаций?
– Об этом говорит сама история «выборов». В соответствии с законом о РАН директор избирается коллективом института из кандидатур, предварительно согласованных и одобренных в верхах, с последующим утверждением на том же верху. К академическим свободам это «избрание» имеет такое же отношение, как и выборы в России – к избирательному праву. Это просто выбор между спущенными сверху кандидатами. Формально все кандидаты – самовыдвиженцы. Собрал документы – принес в агентство.
Самое интересное здесь, что от людей, работающих в институте, уже на этом этапе ничего не зависит. Кандидат должен иметь рекомендацию отделения РАН, ФАНО или президиума Совета по науке и образованию при президенте РФ. Даже три случайно встретившихся в закусочной академика могут его рекомендовать. Но только не коллектив института. При этом кандидат должен предоставить основные положения программы развития института – «внушительный» документ «не более 2 страниц машинописного текста». Надо ли говорить, что в институте этих идей никто не видел. На сайте ИИМК можно прочесть, что бывшему директору дали какую-то премию, но только не информацию о будущих выборах.
Правда, есть еще ученый совет, который тоже рекомендует. Однако его роль состоит в одобрении решений дирекции. Так было и на сей раз – 13 мая. Уходящим директором были предложены две кандидатуры, любая из которых позволила бы ему влиять на будущие решения. Единственную фронду, которую совет себе позволил, это предложить еще одну кандидатуру снизу. 3 июня на заседании бюро историко-филологического отделения РАН все три кандидатуры подверглись рейтинговому голосованию. Докладчиком выступал московский директор Н. А. Макаров, и что любопытно – наибольшее число голосов набрали именно директорские кандидаты. 9 июня Президиум РАН согласовал лишь две из трех кандидатур, не допустив до выборов единственного человека, выдвинутого снизу. Однако даже не дожидаясь официальной публикации решения, ФАНО указало, кого предпочитает видеть директором: уже 10 июня один из кандидатов был назначен врио.
Жесткого условия, что выборы должны состояться сразу после согласования кандидатур, в уставе нет. Однако ФАНО требует провести их быстро, в течение месяца. И ученый совет назначил выборы на 22 июля. Июль не самый лучший месяц для решения организационных проблем археологии – люди в экспедициях и отпусках. Однако это именно то время, когда отдел охранных раскопок заключает наибольшее количество контрактов, превращая тем самым землекопов в выборщиков наравне с исследователями. То есть мы имеем классический пример выборных технологий. Впрочем, мне выборы неинтересны. Сегодня весь процесс назначения на руководящие должности в науке призван не стимулировать ее развитие, а создать комфорт чиновникам и политикам.
– Для института хорошо, что будет смена руководства?
– В сложившейся в стране ситуации роль личности руководителя, если он соглашается принять нивелирующие правила системы, невелика. Однако могут быть нюансы. Сегодня хорош тот директор, который лоббирует интересы сотрудников на финансово-организационном уровне (формирование бюджета, распределение грантов) и служит для них щитом от идиотизма бюрократии. С точки зрения гипотетического прогресса института лучшим вариантом было бы призвание варяга, незапятнанного охранной археологией. Лучше, если бы он не оказался специалистом по Древней Руси – титульной истории титульной нации. Это позволило бы ему шире смотреть на проблемы археологии, а также избавило бы коллектив от ритуальных плясок вокруг национальной идеи.
Поскольку этого не произошло, то, на мой взгляд, главное состоит в поддержке существующего уровня исследований и сохранении людей, способных к науке. Ради туманной перспективы. Здесь много административных вызовов. Так, ФАНО требует перевода сотрудников на контрактную систему, с бессрочного трудового контракта на трехлетний. Хоть это и не предусмотрено трудовым законодательством, идея вроде бы здравая – исследования должны быть востребованы, что определяется конкуренцией и экспертизой. Однако продление контракта может превратиться в способ манипуляции сотрудником и зачистки коллектива от неугодных дирекции лиц. В то же время сохранение за сотрудником бессрочного контракта делает его уязвимым при сокращении штатов. Очевидно, первые значительные сокращения, до 30%, последуют уже в этом году.
Можно ожидать, что вновь будет поднят вопрос о переезде института из Ново-Михайловского дворца на Дворцовой набережной в новые, еще неведомые помещения. Такие операции обычно происходят в эпохи перемен. В Москве может появиться соблазн оптимизировать структуру института, которая – и это правда – не менялась со времен СССР.
– Что значит оптимизировать?
– В 1992 году ИИМК обрел свое новое имя вместе с независимостью от головного Института археологии в Москве. С тех пор там не оставляют надежды превратить петербургский коллектив в институт археологического краеведения, невзирая на накопленный им опыт в археологии мирового масштаба.
Есть и угрозы глобального характера, независящие от смены руководства. Сегодня нам предлагают приспособиться к «изоляционистской исторической модели», подчиниться логике контрсанкций и стоп-листов в общении с зарубежными коллегами. В области экономики изоляция грозит нам технологическим коллапсом. В гуманитарных науках роль конкурентоспособных технологий выполняют новые подходы к текстам и памятникам. Археология есть наука сравнения форм в процессе обмена мнениями. В изоляции сравнивать будет не с чем, а обмениваться – не с кем.
Например, из-за перетягивания институтов из РАН в ФАНО мы уже потеряли такую форму сотрудничества, как межакадемический обмен. Международное сотрудничество медленно, но сворачивается. Не в последнюю очередь – из-за активизации работ российских археологов в Крыму, которая после изгнания оттуда украинских коллег может расцениваться как научное мародерство. Кстати, копавшие в Крыму отечественные экспедиции, публично тяготившиеся работой «на территории чужого государства», внесли свой активный вклад в «Крымнаш».
Вообще же, успех науки определяет степень свободы исследователя, ощущение им творческих возможностей. Удивительный технический прорыв хрущевской оттепели можно объяснить только концом мертвящего холода сталинской эпохи. Судьба науки в России зависит, в конце концов, от выбора судьбы самой Россией.
Источник – Город 812